Росла я в Очакове, а дача у нас в Орудьеве. Мне тогда нравилось шутить, что топонимы на букву О будут сопровождать меня всю жизнь по нарастающей: Орлеан, Осло, Оттава, ну в крайнем случае — Оклахома. Предсказание сбылось — теперь я живу в Орехове-Борисове.
Очаково — в архитектурном плане очень разнообразный район, потому что застраивали его не разом, а кусками, когда в том появлялась надобность. И поэтому там, как в музее, можно увидеть все этапы социалистического строительства — с 30-х до наших дней. Я жила в той части района, что возникла в середине 60-х, в хрущёвке, конечно. На самом верхнем, пятом этаже. Выше были только голуби, ранними утром они громко урчали и шаркали у меня над головой. Я просыпалась и представляла футбольный матч между командами сизых и рябых.
Из окна были видны такие же хрущёвки, большой двор с мятыми гаражами, целым лесом из деревьев и детской площадкой с истошно скрипящими качелями. А чуть левее, как староста над нами, торчала блочная двенадцатиэтажка. Я тогда думала, что её построили значительно позже — она же высокая, с лифтом! Всё высокое и с лифтом — это про будущее и прогресс. На самом деле, такие башни шли в комплекте с пятиэтажками, выполняя роль высотных доминант квартала.
А вдалеке за приземистыми соседями были видны дома по улице Озёрной — вот эти точно были из будущего. Немного пугающего, но такого желанного будущего, где я взрослая тётенька и в школу ходить не надо. Три мощные башни, плечом к плечу, 14 этажей, серьёзные тёмно-красные фасады, сплошь покрытые лоджиями, шершавые торцы. Солнце садилось у нас за спиной, и когда хрущёвки напротив уже погружались в тревожные сумерки, эти трое ещё ослепительно горели в оранжевом закате.
Мне казалось, жизнь в тех домах течёт совсем иначе. Мы такие маленькие, нас так мало — всего четыре подъезда по 20 квартир, такие низенькие, с тротуара слышно, как на пятом этаже кашляют, сплёвывают и гремят кастрюлями. И с балкона маме не нужно особо кричать, чтобы позвать тебя обедать, достаточно просто сказать: «Домо-о-ой».
А там — громадная машина для жилья, широкие, вразнобой застеклённые лоджии, за которыми круглосуточно бурлит густонаселённый скворечник: грохочут лифты, мусор, спотыкаясь, валится по трубе, без конца хлопают двери, лают собаки, но на самом верху нижней, уличной жизни не слышно — счастливчики созерцают янтарный закат и думают об Орлеане, Осло, Оттаве, ну в крайнем случае — Оклахоме.
Наши приземистые пятиэтажки похожи на боровички, вросшие в землю, опутанные деревьями так, что в иные окна солнце не заходит никогда: там прохладный полумрак, и бельё сохнет по три дня даже в жару. Мы в лесу. Лес вырос за полвека между широко поставленными домами, с высоты полета спутника наши крыши похожи на косую штриховку, утопленную в кучерявых кронах. Границ между дворами как таковых нет: перетекаешь себе из одного в другой.
Так мы в детстве и перетекали, перекатывались стайками туда-сюда: места для игр и беготни было достаточно. Однажды соседская овчарка утащила мою куклу: пока я вопила, за вором с гулом носилась толпа мам и бабушек. Мальчишки бросили поджигание пуха, мужики вылезли из-под жигулей, замер футбольный матч у старшеклассников. Полчаса эта ватага гоняла перепуганного пса по нашим просторам: он нырял в шиповник, скрывался меж гаражей, ныкался под лавки, но не сдавался. Так широк был наш двор. Впрочем, и остался. Приговоренный к сносу, но пока живой.
Улица, где стоят наши дома, до недавнего времени называлась Проектируемым проездом №1980. Теперь она — часть Никулинской, и более того — часть Северо-Западной хорды. Проектировали наш Проектируемый долго, а теперь от него остался лишь короткий тупиковый хвостик, поворачивающий в сторону промзоны, но дома адреса не поменяли. С этими проездами в Москве неразбериха: никто точно не знает, сколько их, но наверняка известно, что жилых из них всего три. Мне повезло, в моём паспорте есть это элегантное название. Написанное от руки, оно уже много лет сводит с ума госслужащих. А я люблю удивлять новых друзей и шутить, что номер проезду дан в честь Олимпиады’80.
Наш проезд — крайний жилой, за ним царство автосервисов, заправок, магазинов, НИИ упирается в бурлящий МКАД. Автобусный парк на Озёрной площади — последний форпост перед выходом в большой город. До открытия метро Озёрная, полрайона уезжало отсюда в сторону Юго-Западной (а другая половина — от станции в глубине Очакова до Киевского вокзала). Автобус пересекает Мичуринский проспект, соскальзывает на Никулинскую улицу резко вниз — тут я всегда зажмуриваюсь, как на американских горках.
Мимо бежит высотное Тропарёво, Очаковские пруды, сойдя на нет, продолжаются на другой стороне дороги Тропаревским парком, белеют обновлённые крестообразные башни РАНХиГС. Ближе к метро дома становятся выше, шире и новее. И, наконец, — суетная «Южка». Эту станцию строили в начале 1960-х посреди полей — город еще не успел доползти сюда. Кругом царила сельская жизнь, в строительный котлован падали коровы. За полвека это пространство впитало в себя все архитектурные стили позднего социализма, а позже — всю широту капиталистического оскала.
Здесь словно окунаешься в кипящий бульон: вечная стройка и перестройка, необъятные жилые комплексы, офисы, торговые центры, толпы людей, толпы машин и неповоротливых автобусов. И почти 30 лет за этой суетой молча наблюдает Синий Зуб — заброшенный деловой центр «Зенит», зеркальный айсберг, рекордсмен среди московских долгостроев. Но и за него, похоже, взялись. А Юго-Западная продолжает обрастать, красная ветка уползла за МКАД, а очаковцы получили свое метро.
Но вернемся, однако, домой и пройдемся в другую сторону, в глубь района. Этот путь к станции Очаково до сих пор регулярно является мне во сне таким, каким я запомнила его в детстве. Вот глухой бетонный забор — вездесущий ПО-2, похожий на плитку белого шоколада, за ним тарахтит кирпичный завод. Я до сих пор не знаю, как выглядят кирпичные заводы, но в детстве отчетливо представляла за этим забором горы кирпичей, по которым кряхтя карабкаются тракторы. Теперь на его месте новый квартал. Вот краснокирпичные домики, а за ними солнечные дворы с голубятнями.
Детская поликлиника, куда зимой ходили на физиотерапию: прогревали носы светящимися конусами, вдыхая запах теплого пластика, и сами следили за временем по крохотными песочным часам. Дальше — продуктовый, где бородинский нужно щупать специальной металлической ложкой, похожей на обувную. Следом, за арочным окном, — книжный с плотным запахом свежей бумаги и акварели, здесь покупались дневники с Натальей Орейро на обложке и тоненькие тетрадки с таблицей умножения на обороте. Тут же рядом парикмахерская, налево — мужской зал, направо — женский; дамы с начёсами на полинявших фото, хруст ножниц, сырой и душистый запах, какой бывает только в парикмахерских.
Чуть дальше, в глубине сквера, типовой административный кубик, в котором открыли первый в Москве косметический маркет «Арбат-престиж» — в нашем сонном захолустье он смотрелся пришельцем. Весь глянцевый, пропитанный парфюмом — мы забегали сюда сбрызнуться духами под сердитые взгляды консультантов. Ещё дальше — и станция. Когда-то проезжающим мимо был виден из окна электрички сталинский дом с высокой башней. По воспоминаниям старожилов, в башенке располагалась мастерская не то художника, не то архитектора. Дом был снесён на рубеже тысячелетий, и Очаково лишилось своей самой яркой достопримечательности.
А за станцией — другое Очаково. Железная дорога — полоса отчуждения — рубит район на две неодинаковые части. И там, за ней, неведомая промзона, прорезанная Рябиновой улицей, дымные градирни ТЭЦ нависают над прудами реки Навершки, старинный деревенский храм окормляет исчезнувшую с лица земли деревню. Другое Очаково, я бывала там редко. Ещё реже приходилось пересекать Аминьевское шоссе, за которым совсем-совсем другое Матвеевское.
Но вернемся обратно и побродим по хорошо знакомым местам. Маленькое Очаково точечно «вырублено» и застроено многоэтажками, тут тоже как на американских горках — из гулкого двора новостройки ныряешь в феноменально тихий послевоенный, оттуда — в брежневские девятиэтажки с цветущими садиками у подъездов, и снова — в леса с хрущёвками-боровиками. И по главным точкам отроческих прогулок — по магазинам. Карманных денег много никогда не бывало, но хватало каждый раз покупать какую-нибудь ерунду: глупый журнал для девочек, блеск для губ с запахом вишни, ужасно сладкий шоколадный батончик или гематогенку. И магазины, и аптеки, и даже иногда ларьки на своих местах и по сей день, но их дух — доморощенный, с остатками советских интерьеров — растворился во времени. Все закатано в пластик фирменных сетевых цветов. И только в каком-нибудь подвале еще теплится ключная мастерская с пожилым мастером, с исцарапанным окошком приёма заказов и протёртым стулом, на котором клиенты ждут свои дубликаты.
Так я делаю круг и снова выхожу к своему дому. Из окна моей комнаты теперь не видны верхушки домов в янтарном закате — деревья подросли. За листвой не видно и двора. Раньше казалось, что время — прямая линия, вектор, летящий вперед. По свистку бегуны сорвутся со старта, не обернутся, не вспомнят, не пожалеют. Но стадион круглый, планета круглая, и голова моя тоже круглая. Во сне меня упрямо возвращает сюда уже много лет и кружит по этому маршруту, как по орбите, вокруг места, где все началось. И пока я сладко и мучительно брожу по параллельному миру, сотканному из моих воспоминаний, реальный устало ждёт, когда сюда доберётся всепобеждающий ковш и одним махом сотрет всё сразу. Маленькому Очакову обещано большое будущее.
Источник: Блог о Москве http://cozymoscow.me/